Фильм

Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину

И что им этот безобразный дом!
Для них тут садик, говорят вам – садик…
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах.

Что видит зритель прежде всего? Любимый и взлелеянный – город. Он живой, и разный во времени (по векам, и десятилетиям, и временам года). Мы не въезжаем, а вплываем в него, – как и было задумано. И даже влетаем – вместе с кошками и ангелами. И видим застывшие в вечности точные силуэты Стрелки и Исаакия, и солнечные шестидесятые – пронизанную светом листву осеннего Летнего сада и интеллектуальную болтовню прямо-таки на «ивановской» крыше, и промышленный буксир на черной холодной дороге средь белой Невы… И «последние картинки» там тоже есть – мертвые дома вдоль Фонтанки, и огнистая сумятица ночного Невского, и изломанное отражение Медного всадника в тонированном стекле машины.
Петербург, который мы потеряли. Потеряли, собственно, в 1917-м году, о чем недвусмысленно говорит прекрасный анимационный эскиз. Изящные силуэты: гостиная в доме Мурузи, обстановка в стиле модерн, поэтический вечер, утонченность и декаданс… А затем – ворвавшийся грузовик с матросскими штыками: рушатся колонны, горят книги – и перед нами советская коммуналка с ее «пещерным бытом» и не менее пещерными обитателями.
Редкие кадры хроники (вроде тех, где пленные немцы наряжают елку) настолько органичны в этом потоке воспоминаний, что невозможно уловить границу монтажа. И мы видим не актеров, а настоящих людей, совершенно естественно проживающих экранные эпизоды своей реальной жизни. В этом смысле фильм пропитан воздухом Тарковского. Пустая комната, в которой звонит телефон. Книги. Естественные дети.
Культура – вещь более живучая, чем лепнина и дубовые панели. На нашем поколении закончилась культура, – говорит Бродский в фильме. Остался отпечаток громадного моллюска. И свои сокровища город-моллюск выбрасывает к ногам мальчика из глубины небытия, подобно осмеянной ильфом-и-петровым «Мужчине и женщине» (как говорил Васисуалий Лоханкин, «спасти успел я только одеяло, и книгу спас любимую притом»).
10 лет снимали фильм. Он выношен и рожден прекрасным.
Он многозначен, как интересная беседа, которая – не знаешь, куда приведет, но ждешь затаив дыхание. Мысль о родителях, звучащая словно пульс, словно камертон. Социализм и классицизм, еврейство и всемирность – временное и вечное, родное и вселенское. И тем не менее, всё это – одна-единственная тема-мысль-образ…
Это всё – Бродский. И это любой из тех, «кто ощущает запах». В ком, словно в раковине моллюска, есть эта драгоценная жемчужина – зерно красоты и культуры.

И как же всё это сделано?
Андрей Хржановский – аниматор, и может быть поэтому он сумел не испортить свой фильм словами. Часто он обходится и вовсе без них. Прелестны мимические сцены с их тонкой иронией. Античный бюст, выразительно взирающий на бюст Сталина (их несут мимо по коридору). Взгляды Бродского-папы и Бродского-мальчика на идущих мимо женщин.
Как трогательны две вороны, реинКАРнация родителей поэта. Они, конечно, дрессированные, а кроме того еще и мультяшные, и поэтому прелестно танцуют свой Случайный вальс а-ля Белоусова и Протопопов (ленинградцы, тоже разделившие судьбу эмигрантов), пока один из них не падает, хватаясь за сердце.
Ожившая Книга о вкусной и здоровой пище с лицом грузинской национальности в роли шеф-повара потрясает воображение. И в Норенской скачет Бродский-Пушкин – как ломовая лошадь, превращающаяся в Пегаса. Даже в пустой коробке от папирос можно найти вдохновение…
А когда в предчувствии скорого «переселения народов» родители продают пианино, оно улетает на веревках вверх и присоединяется к стае себе подобных. Музыкальные инструменты покидают город под жалобную еврейскую мелодию и улетают усталым клином в теплые края – не в Биробиджан, конечно, а в Израиль.
Но и помимо анимации есть неожиданные авторские ходы – классические и не очень. Мы не то что прикасаемся к времени – оно хватает нас за рукав, спрашивая: третьим будешь? Шостакович в пивной, на фоне ернических строчек из «Представления». Сцена с Ахматовой в ее шереметевском флигеле, где молодые люди гэбэшного вида начинают произносить протокол допроса Бродского. Дальнейшее – вполне документально.
В целом текст любовно собран – отовсюду. И так же любовно впитан и присвоен. Только крупный мастер мог позволить себе подобное обращение с материалом. А может, здесь не один Гельвеций виноват? И проложил свою руку сценарист Юрий Арабов? И оператор Владимир Брыляков?

Режиссер предупреждает: это не биография поэта, не ищите хронологию. Но она есть. Река времени возвращается к своим истокам. Замыкает это изящное рондо эпизод у решетки Летнего сада – не той, парадной, с Невы, а той, что с Фонтанки, возле Пантелеймоновского моста, ведущего к родной улице Пестеля. Вернувшийся на круги своя поэт стоит возле головы Медузы Горгоны – там, где ребенком гуляя с отцом, вытряхивал камушек из сандалии. Элементарная реальность, приобретающая вечный смысл.
Сколько таких камушков еще там лежит?

«Полторы комнаты» - очень добрый, интеллигентный и лиричный фильм. Вряд ли можно всерьез обсуждать его кинематографические достоинства, многое там, мягко сказать, не идеально, но дело не в этом. Фильм-путешествие по волнам памяти, в собственное детство, а не только и не столько в детство Бродского. Такие путешествия всем нам становятся нужны с определенным возрастом, который у каждого свой. Совсем юным с попкорном и пивом станет скучно, но это сугубо их проблемы. Всем остальным этот фильм стоит посмотреть, как мы смотрим дома, в промозглый сырой вечер какую-нибудь хорошую, «уютную» программу по каналу «Культура», когда после просмотра становится внутренне тепло и комфортно. Так и здесь. Стоит хотя бы посмотреть из-за бесконечно трогательных и кажущихся такими хрупкими Фрейндлих и Юрского с их фирменными интонациями, на которых многие из нас выросли. Стоит хотя бы посмотреть, чтобы вспомнить и свое детство, в котором несмотря на всю убогость быта так легко можно было быть счастливым. И Бог с тем, что диалоги в фильме, особенно с участием молодого Бродского, звучат подчас слишком натужно и фальшиво («Весь Тургенев, Чехов и Бунин не стоят одного рассказа Платонова»), что сам молодой поэт выглядит слишком уж банально и шаблонно, и что зачастую можно было бы избежать таких откровенно ожидаемых и предсказуемых включений лирики поэта («Ни страны, ни погоста», естественно, прозвучит, как и многое другое). Главное – в другом. Кто-то, посмотрев, вспомнит свое детство и своих родителей, кто-то же невольно будет повторять про себя «Плывет в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада…». И в первом, и втором случае авторам «Полутора комнат» стоит сказать спасибо.

И, не склонный к простуде,
все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.
Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди,
и голубки - в ковчег.

Маленький Бродский рисует котов, смотрит в отцовский бинокль и заглядывает под юбку учительнице. Юный Бродский водит девушек в полторы родительские комнаты, пьет водку в Летнем саду и спорит о Достоевском. Потом он превращается в коня. Все это время он хочет увидеть Венецию. Северная Венеция ему надоела. Эмигрировав и повидав мир, он начинает тосковать по дому...
Совершенно непонятно, почему про Бродского раньше не снимали кино. Он ведь очень кинематографичен. Романтичная внешность - красивый профиль, богатая шевелюра, сначала рыжая, потом седая. Романтичная судьба изгнанника и ученика Ахматовой. При этом изгнанник оказался очень удачливым - и стихи хорошие писал, и власть пережил, и Нобелевскую премию получил. Кроме того, он - наше поэтическое все за границей. Всего этого более чем достаточно, чтобы российская, а особенно питерская интеллигенция, отличающаяся фатальным отсутствием чувства юмора, влюбилась в Бродского как барышня в хулигана. При этом Cеверную Венецию Бродский любил в основном за архитектуру. А к родине в целом относился не то чтобы очень хорошо. В эссе «Полторы комнаты», давшем название фильму, он выразился по этому поводу вполне конкретно: «Ни одна страна не овладела искусством калечить души своих подданных с неотвратимостью России, и никому с пером в руке их не вылечить».

Но до подобных глупостей Андрею Хржановскому нет дела. Как, собственно, и до самого Бродского. Его цель – мир, который увидел ребенок, а вспоминает старик. Время, когда деревья были большими. На деле эта потрясающая задача обернулась скукой и дотошной реконструкцией послевоенного советского быта. Где главные герои – не люди, а вещи. Поэтому и детство Йоси - это бесконечные чемоданы и карманные фонарики. Отцовский пистолет. Походы в Елисеевский. Разглядывания старого буфета, где живет нарисованный кот. Все важные исторические события приходят к Бродскому через вещи – война кончается, когда домой возвращается папа и привозит маме синее кимоно и маску театра кабуки. Умирает Сталин, когда старшеклассники случайно разбивают его бюст. Дело врачей ознаменуется продажей пианино – семья готовится к репрессиям. Половая зрелость наступает после знакомства с книгой «Мужчина и женщина». Чтобы заняться любовью с девушкой, Бродский-юноша баррикадируется от родителей чемоданами и старыми газетами. За репродукцией старинной гравюры прячет бутылку портвейна…

Еще ловчее, чем Бродский, с вещами обращаются его неожиданно старые папа и мама – Алиса Фрейндлих и Сергей Юрский изображают родителей Бродского с сороковых и до момента своей, а потом и его смерти. Видимо, мысль поручить роль молодых предков своего героя более подходящим по возрасту людям просто не приходит режиссеру в голову. Он так любовно воспроизводит время своего и Бродского детства, что просто не хочет впускать в него сегодняшних молодых людей. Первые десять минут фильма речь вообще идет почти только о Бродских-старших. Они поглощены друг другом – целуются, танцуют танго и разглядывают трофейное барахло. Мама играет с веером, папа – с фотоаппаратом. Сын с изумлением наблюдает за ними через отцовский бинокль. Впрочем, он здесь не надолго – «главный» Бродский здесь – Григорий Дитятковский в лысине и очках. Очень похожий. И его задача – ностальгировать по детству. Например, по «Книге о вкусной и здоровой пище». Она так сильно привлекала маленького Йосю, что однажды он оказался внутри ее потрясающих картинок. Там он познакомился со Сталиным, который рассказал, из чего делают сардельки, и предупредил, что после его смерти в колбасные изделия будут засовывать целлюлозу. И советские граждане станут умирать от язвы желудка.

На такого рода ностальгию режиссер тратит так много сил и времени, что Бродский-поэт остается почти неохваченным. Так, пунктиром пересказаны времена, когда молодое дарование прибивается к гранд-даме российской словесности Анне Ахматовой. А сама гранд-дама, изображаемая Светланой Крючковой, появляется на экране только для того, чтобы загробным голосом предсказать ожидающий Бродского суд. Суд тоже покажут быстро, в основном, чтобы опять полюбоваться советскими психотипами – дураками и уродами. Без внимания останется и ссылка. Вместо нее в фильме появятся замечательные рисованные картинки, в которых Бродский изображается как грустный конь, везущий хвороста воз и погоняемый обнаженной красавицей. Вероятно, красавица символизирует Родину.

А заграничное житье-бытье, в том числе Венеция, о которой так много мечтал юный Иосиф, заменят фотографии и одна-единственная сцена в ресторане, где друзья-поэты травят анекдоты, аристократки изящно матерятся, а сам Бродский с большим достоинством исполняет «Очи черные». А когда окончательно набирается, звонит в Ленинград маме, чтобы уточнить слова советской песни. Одним словом, кабак. Хуже всего, что кабак реальный – съемки поющего Бродского документальны. Не удивительно, что из такой заграницы поэту у Хржановского больше всего хочется вернуться домой. Вот только непонятно, куда – родители умерли, полторы комнаты заселены другими, а любимый советский быт заполнен лексусами, наружной рекламой и равнодушными красавицами.

В общем, путешествия, или, вернее, возвращения на родину не состоялось. И не могло состояться в принципе. С другой стороны, за фразу Хржановского о том, что после чрезвычайного Съезда кинематографистов Никите Михалкову не поможет никакой проктолог, мастеру можно простить все, что угодно.

"И когда я увидел совершенно изумительные, на мой взгляд, рисунки Бродского, а главное, когда прочитал его автобиографическую прозу, у меня от радости просто подкосились колени, я подумал: «Боже мой, откуда же он так замечательно знает все подробности… Откуда он знает, что я и сам жил именно в полутора комнатах такой же коммунальной квартиры, которые получились в результате разделения одной большой комнаты с помощью фанерной перегородки!" (Андрей Хржановский)

Вслед за оживленными на экране воронами, однажды поселившимися на балконе в «американском» доме Бродского, «арткиношники» заполучили и другую «важную птицу» – режиссера и мультипликатора Андрея Хржановского. Он дал традиционный для слушателей киноклуба «АРТкино» мастер-класс в музее В.Маяковского и рассказал, как даже в строгих рамках полутора комнат оставаться свободным, что, в общем-то, возможно, если перед глазами примеры хороших учителей, «вольных невольников».

Этот парадокс из биографии Бродского, человека мира, выдворенного сначала в ссылку, потом из страны, как и парадоксы самой личности – диссидента и при этом страстного адепта советской стилистики и символики – руководил чутьем Хржановского, когда он выкраивал пространство картины «Полторы комнаты, или сентиментальное путешествие на родину». Картины, снятой неожиданно сюрно и кинофантазийно пестро по прозе, стихам и даже рисункам Бродского на тему того, как невозвращенец поэт будто бы все же вернулся в родной Ленинград, к еще не умершим родителям. Как прошелся по знакомым улицам мимо портретов Ленина и… рекламных щитов. Под военные марши, включая «Прощание славянки», которое Бродский, кстати, мечтал видеть в качестве российского гимна. Под скрипки «Клязмераты» и вальсы Вивальди и… трели мобильников вперебивку со звоном колоколов. В поисках утраченного - вроде артефактов детства – книги о вкусной и здоровой пище, служившей завтраком Бродскому и его сверстникам, в том смысле, что они разглядывали картинки и мечтали. Или явления Шостаковича в пивной и драки с лучшим другом из-за Достоевского (здесь Бродский такой родной, совсем не нобелиант, а сосед по коммуналке и не обязательно нонконформист).

Проза переведенная. Самое откровенное о себе и родителях поэт доверил латинице, и Хржановский говорил о трудностях и радостях перевода - из времени в географию, из воображаемого в конкретное, из бесплотного в телесное. Из лагеря военнопленных в Венецию, а оттуда в небо, к рождественской звезде. Куда позже, после заботливого решения партии выдворить «безродных космополитов» в еврейскую автономию потянутся, сбиваясь в воображаемую стаю, и скрипки с арфами. Вон из Ленинграда, куда не вернется ни музыка, ни сам поэт (умирать на Васильевский). Салазки сменят крылья Пегаса, мальчика Осю – Иосиф и волхвы с кэмеловским караваном. Ученые коты, рисованные alter ego поэта, уже при жизни создадут себе памятник под Медным всадником. И бонбоньерка, вся в виньетках и под декаденсною перчаткой, вдруг «дорастет» до полутора комнат в доме Мурузи на Литейном – реальном, с лепниною на потолках, где Фрейндлих с Юрским в ролях родителей поэта (невыдуманное, кстати, сходство) с точностью, вплоть до поз и мимики повторят сценки с фотографий из архива Бродского. А молодость каким-то чудом сыграют, станцуют руками в такт «Кумпарсите». Так, что сам Хржановский, по его признанию, залюбуется «линией чувств от руки». «И если бы не проклятый монтаж, просто снял бы в движении жест актрисы и рассматривал».

Про монтаж шутка, конечно. Как раз нескрываемая тяга к монтажу и коллажности - «кентавристике» на стыке науки и искусства, как называет свой неизменный почерк Хржановский - и определила стилистику новой картины, сотканной из элементов игрового, документального и рисованного кино. С хроникой, обработанными киноцитатами, компьютерной графикой и анимацией ручной выделки. С безупречной этикой и эстетикой повествования, где в каждом эпизоде и игра ощущений, и умственные обобщения – подходы, редко совместимые, но в удачном сочетании они как бы реанимируют дыхание того, кого уж нет, а те далече, а Бродского освобождают от ореола исключительности.

Такое ощущение, что к излюбленной форме Хржановский специально ищет и «лоскутное» содержание. Новая эклектика, по его словам, задана монтажной склейкой «бродского» материала, по принципу главок-микроновелл, где бытописательство соседствует с выходами на большие темы, а эссеистика с пронзительной лирикой, и одновременно режиссерским желанием выстроить рассказ так, чтобы все повороты даже самому автору казались неожиданными. По сходству или контрасту, по принципу развития, когда чувственные куски тасуются с прямой сатирой, темповые с лирическим любованием, а все вместе дает не какофонию, но полифонию - эмоциональное целое, связанное одним героем и двумя лейтмотивами. «Печаль моя светла» - по человеческим чувствам, естественным и неизменным во все времена. И игра, что и делает естественными и бесшовными подключения к анимации, переходы от хроники к ее имитации, от лирике к фарсу.

Скажем, реального Бродского с его сольным выходом под «Очи черные» в нью-йоркском «Самоваре» незаметно подхватывает его двойник Григорий Дитятковский, но уже с офицерскими вальсом. Звонит матери в Ленинград справиться, «у меня на ладони» или «у меня на погоне» лежит «незнакомая Ваша рука». И с попыткой вспомнить правильное слово в гротескный хор выстраиваются: по одну сторону океана вся питерская коммуналка, по другую – вся русская диаспора. Самый пронзительный, кстати, момент (им как «чересчур сентиментальным» Хржановского попрекают, его же вспоминают как последний аргумент в пользу хотя бы временного возвращения на родину или оттягивания отъезда). И при этом чистая эксцентрика в духе анекдотичной тети Сони, когда на сыновье «ел омаров» героиня Фрейндлих реагирует чуть ли не гэгой: «Шура, мальчик там голодает!». Эти встречные, часто даже полярные интонации, взятые, как свидетельствует Хржановский, по принципу контрапункта из фуги Баха (она есть в финале фильма), где одна и та же тема варьируется на разные голоса, не хуже «кентавристики» возможны только в синкопированной подаче.

Иначе нельзя – это же не байопик, настаивает режиссер, а своего рода кинопоэзия, с обязательными сквозными метафорами: рыжий кот (поэт) и две вороны (его родители), что сопровождают поэта и дома, и в Америке, и в Питере. Они были и в прозе Бродского – с клювами, как мать скептически, но горделиво именовала нос отца, но здесь ожили в рисованных и дрессированных птицах - таких образах свободы, немного избитых, но биографически оправданных. Как оправдан и сам пафос сентиментального путешествия, которое предстает и как отрывочные воспоминания поэта, и как «собранье пестрых глав, полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных», у Хржановского логически связанных еще и с эйзенштейновской идеей аттракционов. И Пушкин здесь не случаен, как не случайны иногда неожиданные, вплоть до смешных, в духе Хармса, аллюзии: Пушкин в ссылке и Бродский там же, Пушкин просит бумагу, сырных деликатесов и горчицу, и Бродский – деликатесы, теперь уже импортные консервы, и все ту же горчицу.

Но дело не в горчице, конечно. А в той внутренней свободе от штампов (как жанровых, так и мыслительных) и в творечской смелости (хотя бы в том, чтобы семь лет буквально по кускам собирать картину в единый паззл и остановиться только на двенадцатой (!) монтажной версии). И в верности себе, в том «ни единой долькой не отступаться от лица, но быть живым, живым и только», чему Хржановский, по его признанию, учится у безоговорочных поэтов и вольнодумцев и чему теперь сам учит молодых коллег.

Автор заявляет тон - "Сентиментальное путешествие" по собственному "было". И следует по нему вместе с гидом не Вергилием, но Бродским, сама фигура которого провоцирует грусть. Лишняя фраза в конце фильма (и так понятно) - "Посвящается памяти наших родителей". Зрителю, дошедшему до конца, уже давно понятно, почему лента снята именно так: почему люди поют песни; каждая музейная вещица вызвана к жизни и тщательно живет в кадре, за которым постоянно звучит клавесин или "Случайный вальс". Режиссер пытлив и достоверен: ему важно не солгать. Ретро-стилизация перемежается анимацией, хроникой. Оживить воспоминания. Воссоздать отцов и поговорить с ними. Или просто спеть.

На самом деле "Полторы комнаты" - идеальная реконструкция для документальных лент стиля Парфенова. Абсолютно медиа-фильм (полистиличный), с прекрасными актерами и чтением стихов. Предельно личный, сказанный в литературной и традиционной манере, хотя рука-глаз А. Хржановского не позволяет ему не дать киноману пары вкусных кусков.

Не для молодых, нам здесь нечего делать. Но своему дедушке я его покажу.

P.S.: С. Юрский читает посвященное ему Иосифом Бродским стихотворение "Театральное" на берлинском вечере Бродского в 2000 году.
http://www.svobodanews.ru/content/feature/1984578.html